[Единственный вып.] Арион: Стихи / Владимир Злобин, Дмитрий Майзельс, Георгий Маслов, Николай Оцуп, Анна Регатт ...

[Единственный вып.] Арион: Стихи / Владимир Злобин, Дмитрий Майзельс, Георгий Маслов, Николай Оцуп, Анна Регатт, Всеволод Рождественский, Виктор Тривус: [Вып.] 1 [и единств.]. – Петербург.: Изд-во Сиринга, 1918. – 63 с.; Иллюстрированная издательская обложка. [Оформление С. Чехонина]. Размер: 23x15,6 см.

Очень хорошее состояние. Обложка неpначительно загрязнена, на обороте пометы. Блок чистый. Некоторые страницы не разрезаны. На нахзаце книготорг. штамп, пометы, наклейка "кн.лав. Литфонда".

В иллюстрированной издательской обложке. Виньетка и обложка работы Сергея Чехонина. Загрязнения обложки, разводы от влаги, надрывы, утрата корешка и по краям обл., ржавчина от скрепок, выпадение страниц. Редкость.

Из статьи Н. Гумилёва "Арион":

Семерых поэтов, собранных в сборнике под названием «Арион», нельзя упрекнуть в пристрастии к политике. Правда, и ее они касаются своими жадными и неопытными руками, но это все еще только жажда осознать самого себя, а никак не окружающий их мир. Все они разные, но всех их объединяет молодая серьезность чувства и решение войти в искусство через дверь, а не через окно. Видно, что им действительно нужно писать стихи для самих себя, а следовательно и для нас. Хорошо, что они при своем выступлении не стремятся произвести шум, как это было принято еще так недавно, потому что спокойный голос имеет все шансы быть услышанным в толпе буянов от искусства.

Рассмотрим же их по отдельности. У Владимира Злобина есть очень ценная для критика и читателя привычка ставить даты под своими стихотворениями. Из шеста его вещей три, помеченные 1916 годом, страдают неврастенической расплывчатостью. Дыхание короткое, как у загнанного зверя, слишком сложно задуманные эффекты не удаются, слова тусклы и слабо прилажены друг к другу, чувствуется, что это начало. Стихи 1918 года значительно проще. Правда, и в них еще нет ни силы выражения, ни радости всепоглощающей мысли, и они звучат скорее как разговор с самим собой, чем как обращенье, но в них есть какая-то благая тишина, в которой, если ему это суждено дух может беспрепятственно развиваться: А дух досады, дух унылый, Тревогу жизненных невзгод С собой, как ветер легкокрылый, Бесследно время унесет...

Дмитрий Майзельс еще меньше Злобина нашел себя. Порою слышится что-то от Лафорга — «луна — собачья ли красавица — задумалась о палаче?». Но сейчас же сменяется Ахматовой — «Ты где, кто едкий пламень на земле со мною пил? Запекшимися губами шепни, что ты не любил» — или ранним Блоком — Но одна зажигаешь ты роз костры, Синее пламя льется, мерцая, в твоих глазах. Ты вся побледнела от дымной игры. Он осложняет свое трудное положение еще и тем, что вступает в неблагодарную борьбу и с ритмом, заставляя их порой держаться на одной только цезуре, и с языком, прибегая к сложной перестановке слов и изменению падежей. Хотя увлечение техническими проблемами и указывает иногда на живучесть таланта, оно также и стесняет его во многом.

Георгий Маслов уже выработал себе стих твердый и в то же время подвижный; подход к темам определенный и достаточно их исчерпывающий. Только какая-то неинтенсивность чувства, печальный дар оставаться в стороне от того, о чем говорится, заставляет несколько опасаться за будущее поэта. Выше я говорил о его темах, хотелось бы видеть у него тему в единственном числе. Но уже и теперь его стихи определенно радуют читателя: Не предвидит сердце глупое Дня свиданья, дня разлуки. Разве гладил бы так скупо я Эти маленькие руки? Верю, все ж тебе припомнятся Вечера шального мая. Лишь глаза опустишь, скромница. Наши встречи вспоминая. Как, твои колени трогая, Я пьянел, весной волнуем, Ты же улыбалась, строгая, Самым дерзким поцелуям.

Стихи Николая Оцупа являют пеструю смесь действительно удачных строк и строф с общими местами и, что еще грустнее, со стихами явно сделанными. У него сильный голос, только он не часто попадает в тон. Хорошо, что он ищет себя в больших заданиях и ритмических, и композиционных. У него намечается зоркий глаз и чуткое ухо, а также уменье возвышаться над подробностями, выдерживая общий рисунок. При таких условиях позволено надеяться, что техника к нему придет. В доказательство моих слов я приведу строфу из первого его стихотворения: ...В напеве том меня пленяют Такие ноты первой силы, Какие только повторяют Вола натянутые жилы... и другую, описывающую туннель: ...Когда же скалы в глухом отпоре Нутрами ухнут, — в ответ тогда Обманом взятое, воет море, И сверху каплет сильней вода.

Стихи Анны Регатт -  хорошие, живые, по праву появившиеся на свет. Может быть, если бы не было Анны Ахматовой, не было бы и их. Но разве это умаляет их достоинство? Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через ее творчество. Хотелось бы видеть больше стихов Анны Регатт. Все ее вещи, собранные Арионом, разные, и каждая хороша по-своему. Одно пленяет чуть слышным запахом, другое поет, третье светит нежными красками — видно, что каждое замыкает какой-то этап во внутренней жизни автора. Смуглые бабы, мерно гуторя, День свой окончили, полный шума. Господи, сколько в России горя, Страшно подумать! Сколько проехали мы селений, Изб простых, резных и узорных, Старых церквей, волостных правлений. Въезжих и сборных. Каждый дом — что темная келья, Каждое сердце в саван одето. Нету в России, нету веселья, Радости нету.

У Всеволода Рождественского есть тот беспредметный и напряженный лиризм, который владел нашими поэтами лет десять тому назад. Меня он пленяет едва ли только по воспоминаниям. Есть магия в этом набегании строк одна на другую, набегании, не дающем задерживаться ни на одном образе и оставляющем не память о стихотворении, а лишь вкус его.

Я верю, многое переменится в поэте, многое привлечет его внимание и потребует быть сказанным — ведь путь поэта это путь его любви к миру, — но мне хотелось бы, чтобы это его качество осталось. В нем залог самодовлеющего очарования, самого важного в поэзии. Все, что я сказал, относится лишь к трем стихотворениям Всеволода Рождественского, два же первые, неловкие в своей сентиментальности, к тому же не совсем самостоятельны: первое имеет образец в книге Владислава Ходасевича «Счастливый домик», второе напоминает сразу несколько вещей Иннокентия Анненского. Но вот приятное, хотя и типично юношеское стихотворение:

Безумный цветок Иудеи,

Цветок, обагривший поля,

ты вновь вырастаешь,

белея Ленивым изгибом стебля. . .

И Отрок неведомый снится

Твоей опаленной мечте,

И странная белая птица

В горящей стоит высоте.

Стихи Виктора Тривуса напомнили мне несколько лет уже не печатавшегося Петра Потемкина. Может быть, больше серьезного чувства и меньше мастерства. Но то же стремление жить не в мгновениях и не в веках, а только в днях, та же дразнящая автобиографичность и наблюдательность, скорее беллетриста, чем поэт, но жизнь всякая нам интересная.

Секрет их обаянья — отсутствие каких бы то ни было стилистических украшений и условно-поэтических образов. Как видите, все условия, которые не могут не порадовать читателя, так же как его радуют нескромные мемуары.

Можно не интересоваться душой иного поэта, но жизнь всякая нам интересна, потому что в каждом из нас скрыт ненасытный зритель.